Евгений Березняк - Я — «Голос»
— О найн! — крикнул один из них. — Вр-р-р-рум! — Он вскинул вверх руки и вытаращил глаза.
Что это могло означать, догадаться было нетрудно: взрыв. Взлетит, мол, город в воздух вместе с русским Иваном.
Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукеницами и этот таинственный кабель — звенья одной цепи. В эту цепь нанизывалось еще одно звено: донесение Правдивого. В форте Пастернак, сообщал он, расположен подрывной пункт. От форта прокладывается кабель. Кабель, за которым наблюдали Алексей и наши польские друзья, протягивается навстречу ему, по направлению к Пастернаку — пригороду Кракова. Кольцо замыкалось.
— Немцы продолжают копать — товарищ Михал просил передать вам это: они продолжают копать.
…Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу.
Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.
Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить, не тревожить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо запели:
Дивлюсь я на небо,
Тай думку гадаю.
Чому я не сокіл,
Чому не літаю?
Я узнал голоса Комара и Груши. Видно, взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.
Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.
Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.
Вслед за ней я шел по улицам и площадям, где прошло ее детство, где многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость. Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Широко вдохнул морозный горный воздух.
Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.
Читатель, вероятно, помнит: ночь я провел тогда в кустах сирени, за монастырской оградой. Как мы уточнили потом по карте, это был Белянский монастырь, расположенный на холме, на левом берегу Вислы, в пяти-шести километрах от Кракова.
Меня разбудило солнце. Много рассветов встречал я потом в дороге, в горах, в лесу, в чистом поле, но такой, как в то утро, редко выпадал на мою долю.
Августовский воздух был чист и прозрачен. Ни выстрелов, ни пожаров. Ничто не напоминало о войне. Необычная, мирная тишина. Город лежал внизу как на ладони. Красная черепица крыш пылала на солнце. Четко выделялся в зеленом полукольце Плянт, бульваров, старый Краков: массив готического Мариацкого костела с высокими башнями, мощная громада Сукениц, ратуша, устремленная ввысь, стрельчатые крыши Ягеллонского университета, огромная квадратная рыночная площадь, от которой отходили в разные стороны прямые широкие улицы с поперечными переулками и кольцевой магистралью. Кафедральный собор и королевский замок на Вавельском холме казались совсем близкими, поднятыми богатырской рукой над Вислой, над городом.
Все это запечатлелось мгновенно, будто на негативной пленке. Тогда не до красот было. Сообщение друзей, рассказ Валерии, ее тревога подействовали как проявитель. И город — такой, каким я увидел его с Белянского холма, — ожил, вошел в мое сердце.
Как обманчива тишина на войне. Ночь ли, рассвет ли взорвутся от грохота и боли. И с городом повторится то, что уже было с Киевом, Варшавой, с многими городами за эту войну.
Понадобились века, сотни тысяч, миллионы рук, труд и пот народа, гений зодчего, чтобы поднялся над Вислой этот город. И достаточно нескольких дней, часов, даже минут, злой воли какого-нибудь фюрера и слепого рвения преступных исполнителей, чтобы все превратилось в пепел.
…Сладковатый чад поплывет над пепелищами, с каменным однообразием потянутся пустоглазые коробки, угловатые остатки взорванных, сожженных, разрушенных зданий.
Так может быть.
Так не должно быть.
Город должен жить.
Возвратился в землянку. При тусклом свете трофейного фонарика стал писать шифрованные письма Алексею и Михалу.
На рассвете Валерия и Метек ушли в город.
Курт ПекельТревожное предупреждение наших польских друзей подтверждалось сообщениями Правдивого, Молнии. С августа планомерно готовилось уничтожение Кракова. Навязать наступающим частям Советской Армии уличные бои, завлечь в мышеловку, начиненную многими тоннами аммонала, и взорвать город — таков был план гитлеровского командования.
В своих радиограммах Центр просил сообщить характер и систему вражеских укреплений Кракова. Мне тогда, естественно, неизвестны были дальние, стратегические замыслы командования, но чувствовалось: назревают большие события.
Бросилась в глаза новая тактика генерал-губернатора Польши Ганса Франка.
— Что-то уж очень подозрительно, — делился своими опасениями Алексей, — заигрывание палача со своими жертвами. Старая политика кнута и пряника. Этакое представление «Кот и мыши».
С одной стороны, усиливаются репрессии, облавы, на улицах хватают людей, бросают в тюрьму, трудовые лагеря. С другой — приемы в Вавельском королевском замке. На эти приемы впервые демонстративно приглашаются поляки — представители местной администрации и интеллигенции. Франк выступает на этих приемах в роли отца-благодетеля, заступника польского народа, призывает поляков оказывать всемерную помощь «несчастным» беженцам из сожженной Варшавы, запугивает «большевистским нашествием» и обещает отстоять европейский древний город от «диких орд Востока».
